В челноке

Пустыня. Век от побережий
я убегал, топтал песок,
с луною был бескрайне нежен,
а с солнцем истово жесток.

Бледно-зеленую, немую
звезду в барханах находил,
а откопав её вручную,
в речную воду заложил.

И племена сбегались тучей,
и я точил словами кость,
и бледной болью был измучен,
и был, и был... всё чаще врозь.

А на излёте трех столетий
обрел я небо в именах,
и белокурый ангел смерти
оставил пепел на губах.

Жёлтые кони скользили
прочь от пророчеств и правд,
и чёрно-белые силы
гнались за ними сквозь сад.

Я обнимался с берёзой,
дряхлый я дуб целовал,
реки наскучившей прозы
выпил, раскрыв аалам.

Жёлтые кобры и кони,
свято сплетённый восход.
Весело вспыхнут иконы,
блеклый Элох запоёт.

Я не живу, не существую,
лишь только длю страданий век,
себя срубаю подчистую
и мчусь со дна на самый верх,

где бездна шире, воды глубже,
где лебедь черная поёт,
плескаясь в темно-синей луже,
рождает вечный водоём.

Я подойду, обутый в тучи,
спрошу словами из корней
о том, чему уже научен;
о том, что мне всего видней.

И лебедь песнями из перьев
ответит сну и стуже глаз:
так облачись в года деревьев
и обратись не в Я, а в Нас.

Я хохоча несусь под дождь
и капли(каждая — громада)
вбивают холод, ну и что ж!
Гнёт ветер тополь, крыша рада,
как будто римский легион —
она шумит, она грохочет
и вопли выше всяких волн,
но волны тоже... Впрочем, впрочем...
закат весь объят и объят
далёкой гвардиею тучной.
Деревья плачут и шуршат,
беспечны молнии — им скучно,
они зовут на помощь гром,
уходят горы, в небо грянув,
трещит табачно-небный кров —
так боги, телом тело ранив,
рыдают смехом и поют
бледно-зеленою макушкой
о том, что им быть должно тут —
в невзрачно розовой ракушке.

Затанцуй меня до исступленья любви,
сталью талии всей раскаленной.
И не надо искать — не кричи, не зови,
возникаю я сам клином клённым.

Затанцуй меня до бесконечности снов,
до растаявших льдов Антарктиды;
затанцуй меня вплоть до аттических слов
и онтической кариатиды.

Затанцуй, завлеки. Песен пламенных полн.
Я прошу: не замедливай шаг!
Затанцуй. И не важно мне — вдаль или вдоль —
чайки чувств за тобою спешат.

Ночью хочется в лунное облако 
зарыдать, позабыв о земле 
и тащить свою горечь исколоту 
вдоль кромешных кустов и полей;
вдоль садов, где истлевшие яблони,
где растаявший бледный чертог, 
где качается пламенный маятник
и хохочет расхристанный бог,
оплетая виновными косами
череду возникающих солнц. 

Утро пляшет по лужам торжественно
и во всем обвиняет рассвет,
облаченный в прозрачную женственность 
и в обыденно броский корсет. 
Топот траурной глупости кончился
и тревожная тень унялась, 
растворившись в спасительном творчестве,
разложившись на вязы и вязь. 

черные птицы черпали из чаши
розовый остров и плачущий челн
и становились всё чаще и чаще
чем-то реальным но лишь бы ничем

и улетали лишь днем запоздалым
тенью впиваясь в кастель облаков
горлом кричали до пропасти алым
в частых полетах на край всех кругов.

Жара неуёмная, жара ужасающа,
я выбираю топиться и плыть
по реке да к пещерам-товарищам —
трупом. Однако, как быть,
если окна не бьются от камушков,
если ветви застыли и ждут,
когда шепотом тыщи покаются
и плаценту поэз оторвут.

Звёзды погасли,
охуев
от небесных оргазмов.
Так и я - не звезда
нихуя,
но по типу как гасну
от сердечно топящих
оргазмов.

Я владелец несметных миров,
в коих царь и палач, и проситель.
Там я тень от немых облаков,
там забыл свою жизнь и обитель.

Ее сдую, скручу и скурю —
лягушачая туча повисла.
Оглушаясь вплетусь в кожуру
всею плотью, пернатою мыслью.

Ветер воет — так снюсь себе сам,
просыпаюсь в прозрачном молчаньи
и смотрю, как твои небеса
поросли пустырем обручальным.

Там сжигаю заветы и век,
что настолько бесчувствен и беден —
до того, что зовусь "человек"
и рифмую я "беден" и "бледен".

Я владелец несметных миров,
но из них выбираешь ты худший.
Оттого ли, что гибельных слов
ты не чувствуешь в сумраке чуши?

Дождь звенит, припади и услышь,
как живое стеклянно и тонко,
а затем - из песков, из песков —
сядь в сиренью цветущую конку.

И смотри из окна на рассвет,
что целует тебя, что трепещет,
когда видит язык твой — штилет,
не вмещающийся в ножны прежних

миражей и пунцовых ветвей.
Вот тебя листопад обнимает,
вот ты видишь, что волей твоей
вдруг апрель обращается маем.

Я владелец несметных миров,
потому мне известно, что жизнью
называется вычурность чувств,
обращенная в грацию гроздьев.

Ты мой дождик, весеннее чудо,
когда после свинцовой зимы
улыбается на небе судно
облаками стальными и мы
направляемся не в Смертидею
и не в сад фиолетовых ламп,
а в алеющий отзвук, где дети Медеи
убежали, ослушавшись мать.

Черный ливень сменяется полднем,
в каждой капле томительный вздох,
и навечно мгновенье запомнит
шепот пальцев и запахи слов.

Так было извечно — весна налетела:
Из грязи растаявшей лезли жуки.
Текла ли душа и шагало ли тело?
Не знаю. Но грозно ступали полки.

Для них что ни бой — то мотив новой песни,
А то и вообще бьющий волнами марш.
Для них умирать без конца — интересней,
Чем длить ради старости воинский стаж.

Но пуля сама по себе не жестока —
И вот оттого, к сожаленью живых,
Несётся немало, допустим, к востоку,
Туда, где снаряды — слагатели рифм —

Рвут изредка плоть; чаще — талую почву,
Но каждая рифма всем телом звенит
И ритм разрыва, забитый вглубь прочно,
Порою нервирует, изредка злит.

Идут же полки! В них и я затеряюсь.
И буду с дырою в макушке землёй
Питаться. И с ней никогда не расстанусь,
В неё разлагаясь, врастая в неё.

Коридоры кончаются небом
Мертвая женщина вдоль синих рельс
Плачет о чем-то нелепом
Мол её муж как всегда не воскрес

Сначала дрожу, затем ворожу
о том не пишу, о сем не дышу.

А может уже о том и о сем
ревёт на крыльце лиловый осёл.

Торчит в небеса кинжальна роса
сначала поэт, а после — пропал.

Стучит кадыком обугленный конь
смотри — пируэт, но только не тронь.

Так я выхожу из желтых дверей
захочешь — поверь, не хочешь — проверь.

Проверил не так, тогда и не верь
дичает апрель и мерзнет купель.

Поют нарасхват, бегут далеко
пустой некролог, а их полегло.

И даже тошнит - так душно от стен
и, если б умел, я б даже свистел.

и будут светить ведь лучи но не мне
и будет отрадно не жить до конца
и будет темнеть скоро будет темнеть
топить меня будет беспечно роса.

не будет весны и сирени вовек
не будет ни лета ни ветра ни ночи
что жжет теплотой поцелуев а смех
уйдет как красивый ребяческий почерк.

пройдет простота и вся песенность ритма
все в сердце закроется чтобы совсем
иссякнуть ну или хотя б умалиться
до самых неважных надгробных эмблем

зачем на гробах вы скажите эмблемы
зачем вообще есть тела под землей
пусть буду я ветром иль яблоком спелым
пусть буду не буду - когда жизнь в заем

и так это вижу пустыня - мираж
зачем-то достал свой кинжал многолетний
напившийся досыта розовый паж
и мне угрожает то плетью то клеткой

пустыня - мираж это знаю наверно
и знаю вообще все что чувствую я
а мысль моя что-то вроде инферно
пускай что такая она для меня

и рифмы зачем если так все миражит
наткнулся на риф а он мне говорит
ты видел хоть раз от любови упавших
ты видел ты видишь ты знаешь смотри

и как бы подумать о чем-то инаком
о чем-то хотя бы немного другом
что пусть существом но хотя бы не знаком
меня разрушает как иерихон

и вот превращаюсь опять в остров-крепость
но бросьте на крепость пять атомных бомб
чтоб стало полегче чтоб эта нелепость
ушла по забытым путям катакомб.

пока только раз про любовь упомянул
пока только раз можно ни одного
ведь слогом таким безрассудным и пьяным
я только потешу беспечных богов

и пусть пусть они ничего не читают
но может прочтет хоть одно божество
к которому я бесконечно мечтаю
причислить свое бытие естество

таким вот то шагом то бегом то прыгом
по строкам нестись бы как к лунке в реке
и с бешеным заобезумевшим рыком
пробить кромки льда истонченный паркет

и точки зачем же зачем же прощанья
обычно я всем говорю мол прощай
одно лишь прощай слышу и отрицаю
и ты умоляю прошу отрицай.

вот так стих за стихом вот так вот нескладно
со знаками только из алфа фа вита
и дробью в ушах вроде как барабанной
моя голова уж наверно привита

сошел ли с ума или с ума сошедший
такое вот чувство что вот и совсем
себя поберег и себя не сберегший
а дальше без рифм пусть буду совсем

чеканка монет это злое искусство
на каждой монете то цезарь то бог
чеканка монет это злое искусство
когда на монете то цезарь то бог

а злее чеканки искусство обмана
и так я обманут себя же жалеть
так глупо и низко тем более рьяно
тем более если об этом не петь

а только писать и писать не красиво
к чему же страдать если манит ничто
ничто не красиво она лишь красива
ничто не печально ничто не ничто

и дыры бул щыла мне щерятся в руки
в запястья мне тычутся смехи и смехть
так глупо так глупо так глупо так глупо
зачем же стесняться а после не сметь

как смять пустоту эту пошлую данность
как смять эту фразу совсем не мою
ведь я не пишу эдак плоско и плавно
одной поклоняюсь ее же молю

а моль умоляет ведь шерсть не иссякнет
а шерсть умаляется и умаляется
пусть и пускай ну вот как ну вот как-то
она умаляется и умаляется

каждый день как стих —
бесконечный опыт.
и меня коптит
дух вселенной — шепот.

черный-черный день
или белый-белый,
чтоб занять кастель —
спойте наспех спелым

голоском садов,
шепотком столетий
и червивый кров
возведите детям.

пусть цветет сирень,
пусть горят столетья —
не о том пропел,
не сумел воспеть я.

был дождливый день наперед ненастный
и тогда, весна, потопила нас ты,
а дома росли, пробивая тучи.
плачет ночь в меня - так, на всякий случай.

прилетели сны, а скворцы уснули,
речь из глаз лилась - отливались пули.
журавлей затем мы сбивали, Боже,
отчего же ты так неосторожен?

Написанное совместно с господином-сэром Вяткиным


солнце катится по небу очертив круговорот
жёлтый карлик сделал слепок, этот слепок — носорог
то ли глина, то ли слава - мы налепим что хотим
мы не чтим словес устава, мы подруги гильотин
мы начали новый день — мерзнет жертвенный олень
дребедень — наш хмурый боже, лижем, лижем постный пень
словом сложен слишком сложен не начавшийся апрель
но сложнее жить под кожей и долбить усами щель

Боже, лижем, слишком сложен,
под фигуркой — золотарь
все как встарь — физкульминуткой
или шуткой ляг и встань
Если встал — то пой кровати серенады и шансон
чтобы кошки были в платье с человеческим лицом
спрыгнув словно с батареи с мира прямо на луну
флаг салями с солью реет — он похож на колбасу
олунив и околбасив свой обеденный поход
человек в форме матраса в цирк живых котлет идёт
замарается наверно — только разве это страх?
примет тридцать три эклера ни на йоту не упав
а потом напьется небом цвета кофе с молоком
и набьет желудок хлебом как подушечку пухо‌м
полетит — и словно птица, будет гадить не смотря
на машины и на лица, он при этом не свинья
оттого, что будь свиньею, он бы стал котлетой уж
гадят птицы и обжоры, гадят жены, гадит муж
но при этом лишь котлеты обреченно в цирк идут
сто матрасов ноль ответов только тяжек сердца стук
а когда котлетой сердце вдруг становится навек,
то тогда ты не живое, а всего лишь человек
как петух без крыл и перьев на скамеечке сидит
ленин освежает геев, потому что ленин гриб
он гребёт своей гребёнкой с по-грибов да в погреба
и к нему в плену пелёнок плотью прётся детвора
человек? так вот, он, сволочь — волочил и волком выл,
как пришли ему на помощь - он послал и победил
победил-то — это ладно — что победа, что грабёж,
только вот что, мне досадно — потеряешь смерть — помрёшь
потерять, найти — не важно — все дремали на пути
значит смерть что раз, что дважды не понять и не найти
помню ехали медведи и о смерти говоря
улетели к пчёлам, к чертям, то есть к вечным стогарям
память — лошадь, игого: говорить — не верить,
может смерти все равно где ее медведи?

как ветер воет в облаках
как облака по ветру воют
так я себя несу в руках
вертясь наверное как кролик.

как ветер кролик в облаках
вертясь себя по ветру воют
так я себя как облака
в руках наверное как кролик

в руках как кролик в облаках
наверное по ветру воют
я так себя вертясь в руках
несу как ветер ветру кролик

как кролик в облаках в руках
я так себя по ветру вою
вертясь себя я так в руках
несу как кролик ветру вою