Национальность была не просто вопросом нарратива об историческом прошлом и прославления аутентичности. Она стала укореняться в повседневных социальных практиках. Если политика партии и государства признавала и во многом подтверждала национальные обычаи и традиции, то командная экономика заложила основу для укрепления традиционного образа жизни, особенно в сельской местности.

Советская экономика с ее вечным дефицитом создала необходимость в социальных сетях, основанных на семьях и сообществах, чтобы получать доступ к товарам и услугам, которые нельзя было достать за деньги. В сочетании с упором на сельскохозяйственное производство советская система породила глубокий социальный консерватизм в центральноазиатском обществе.

Коммунистические ценности коллективизма накладывались на ритмы сельскохозяйственного труда, воспроизводя в результате солидарность на местном уровне, сильно поколебленную потрясениями 1920–1930-х годов.

Колхозы сделались своего рода узлами общности. Председатели колхозов и местные партийные чиновники, которые несли ответственность перед государством за выполнение производственных планов, действовали в качестве агентов как государства, так и локальных сообществ. Авторитарное правление председателей колхозов воссоздало на удивление патриархальный порядок, который черпал свою легитимность из местных обычаев. В махалли и колхозы вернулось уважение к старикам, общине и семье, а также местным обычаям.

Семья сделалась основным центром советской жизни в Центральной Азии (рис. 18.1). Именно посредством семьи и ее связей индивидуумы взаимодействовали с советской экономикой. Важно отметить, что этот консерватизм был тесно связан с национальной идентичностью. Например, уважение к старшим, традиция отмечать события жизненного цикла и проявлять гостеприимность входили в национальные обычаи узбеков и туркмен. Уважение к обычаям и традициям маркировало границы нации.

У партии-государства был свой собственный список советских ценностей. Предполагалось, что граждане ценят усердный труд, коллективизм и уважение к обществу, а также избегают нарциссизма, потакания своим желаниям и безответственного потребления.

В 1920–1930-е годы мятежная, нетерпеливая молодежь перевернула общество с ног на голову. Теперь же выжившие представители того поколения узрели мудрость в том, чтобы с уважением относиться к старости. В Советском Союзе в целом правительство стало рассматривать молодежь как объект воспитания в рамках подготовки к будущей жизни, а не как самостоятельную революционную силу.

Хрущевские годы ознаменовались появлением нонконформистской молодежной субкультуры, копировавшей западную моду и манеру поведения. Критика этой субкультуры, как в официальных источниках, так и среди уважаемых представителей общественности, акцентировалась на потакании своим желаниям, деструктивности, отсутствии социальной сознательности и уважения к сообществу. Эта критика прекрасно сочеталась с традиционными центральноазиатскими нормами и приводила советские ценности в соответствие с местными традициями.

Традиция, однако, вещь далеко не простая. Предполагается, что традиции должны служить связующими звеньями с прошлым, при этом сами они крайне изменчивы. В суматохе сталинской эпохи многие обычаи исчезли. Канул в прошлое чачван (вуаль из конского волоса), который женщины носили в оседлых районах, меньше стало религиозных обрядов, и сам жизненный уклад, в основе которого лежало кочевничество, постепенно сошел на нет. Традиции, которые пережили сталинскую эпоху или возродились после нее, были не совсем такими же, как у предыдущих поколений, и в них ощущался явный след современности.